- Камзол парчи зеленой
У милого дружка.
Встречалась я с миленком
На речке у лужка.
Ул-ла-ла-лил-ла, ул-ла-ла-лил-ла,
На речке, на речке, на речке у лужка…
Она шла и пела. Чистым, звонким голосом старательно выводила каждую ноту нехитрой мелодии, тщательно выпевала каждое слово незамысловатых куплетов. От ее голоса по чаще расходилось гулкое эхо.
Шла она ровным, пружинистым шагом, но чуть быстрее, чем нужно, и чересчур часто оглядываясь. Петь не прекращала ни на секунду. На сгибе локтя у нее покачивалась продолговатая ивовая корзина, накрытая вышитым полотенцем – покачивалась неожиданно легко для своих размеров, мерно, в ритм песне.
- Сафьяновы
сапожки
У милого дружка.
Пройдемся мы немножко
С тобой вдоль бережка.
Ул-ла-ла-лил-ла, ул-ла-ла-лил-ла,
Пройдемся, пройдемся с тобой вдоль бережка…
Ее голос слегка дрожал. Не срывался, не давал фальши на высоких нотах – просто дрожал. Так и должен звучать голос у юной девушки, которая идет по лесу одна, когда день уже клонится к закату. Юной девушке должно именно так, украдкой от себя самой, озираться по сторонам и убыстрять шаг, если тихая, почти приветливая опушка, где сквозь кроны пробивается послеполуденное солнце и играет между стволами, вдруг сменяется угрюмыми, темными дебрями. Если ветви – изогнутые, изувеченные, древние – вдруг сплетаются у нее над головой без единого просвета. Если тропа уже только угадывается в скользкой сырой траве. Если по сторонам – замшелые стволы в три обхвата толщиной, изъеденные дуплами, испещренные странными, жуткими извивами коры, похожими на уродливые слепые деревянные лица.
И если вокруг – ни души.
Если это смелая юная девушка, то так все и должно быть. Она будет петь, чтобы подбодрить себя, и ни за что не признается, что готова вот-вот сорваться на бег. Даже себе не признается. Несмотря на то, что она здесь совсем одна.
Или ей кажется, что он здесь одна.
Ей так не казалось. Она знала, что давно уже не в одиночестве.
Она чуяла его.
- Платок цветного шелка
У милого дружка.
Тружусь я, словно пчелка,
Но ест меня тоска.
Ул-ла-ла-лил-ла, ул-ла-ла-лил-ла,
Тружусь я, тружусь я,
Но ест меня тоска…
Его запах – запах Зверя – тяжелой, смрадной пеленой повис над чащей, перешибая сырой, душный аромат прелой листвы и грибов. Запах был так силен, что она почти видела его, четко и явственно. Видела, как он крадется вдоль тропы за деревьями, за полным шипов кустарником, скрывшим его от ее взгляда. Видела, как напряженно следят за ней его темные, нелюдьи глаза. Видела, как он обдумывает, выбирает место для прыжка.
Почти слышала, как под его мягкими шагами едва уловимо шуршит ковер из опавших листьев.
Почти чувствовала, как он ощупывает голодным взглядом ее ноги, обутые в старые башмачки, ее голые коленки, ее подрагивающую под свободной белой рубахой грудь, ее светлые локоны, выбившиеся из-под маленькой красной шапочки.
Все его жертвы были молоды. Все они были светловолосы. Все были одеты в короткие – по последней моде – юбчонки до середины бедра. И ни одна не носила корсет.
Она вышла на поляну – неровный круг, заросший темной травой, усыпанный странными, мелкими темно-красными цветами. И почти в ту же секунду он возник перед ней на тропе. Бесшумно, без рыка, без слов. Он не пытался ее напугать. Был опытен. Знал, что такое – почти колдовское – появление из ниоткуда приводит в ужас куда сильнее любого звукового сопровождения.
Она не разочаровала его – отпрянула со слабым вскриком, попятилась, споткнулась и чуть не упала. Но корзину не выронила.
Они назвали его Волком. Вольная ассоциация, подумала она, бросая на него быстрый взгляд. У него и впрямь была вытянутая, клыкастая, почти собачья морда. И шерсть, покрывшую его тело лохматыми клочьями, пожалуй, можно было бы назвать темно-серой – хотя здесь, в полумраке чащобы, она казалась черной. Но в нем было за два метра роста. И стоял он на задних лапах – прямо, уверенно. Ходил тоже наверняка именно так. На передних лапах пальцы были длинные, когтистые… с противопоставленным большим. Она вспомнила содранную кожу на спине виденных ей трупов, вспомнила длинные царапины у них на плечах. Конечно, руки у него человеческие, могла бы и сама догадаться. Он был худ, поджар, небывало широк в груди, а шерсть спереди у него была короткой и редкой, прозрачной, и было видно тугое переплетение мышц у него на животе. Огромное мужское естество у него между бедер дополняло картину уродливым, гротескным, почти карикатурным штрихом.
Его глаза светились. Желтым, конечно же.
Волк. Ну, пусть будет Волк.
Несколько долгих, очень долгих мгновения они стояли вот так, и он ухмылялся – раззявив пасть, языкастой, зубастой собачьей ухмылкой. Потом он заговорил.
- Далеко ли собралась, красна девица?
Она опустила глаза долу, теребя в пальцах завязки рубахи.
- Шла… шла до бабушки, - дрожь в ее голосе усилилась, в нем слышались слезы. – За лесом живет, бабушка-то моя. Совсем старенькая. Вот… хотела ей отнести пирожков. С клубничным вареньем…
- Это дело, - издевательски одобрил Волк. – Доброе дело. А что, красна девица, раз уж ты у нас такая добрая… не угостишь ли и меня своим пирожком?
Слова его звучали жутко и смешно, словно убийственный, кошмарный флирт. Им они, по сути, и были.
Она подняла на него глаза.
И улыбнулась.
- Угощу, - сказала она. – Отчего ж не угостить.
И пока недоумение расползалось по ставшей такой нелепой волчьей морде, она сдернула с корзины полотенце.
Лети в сторону, полотенце.
Лети в другую сторону, корзина.
То, что было в корзине, блести, смертельным, опасным блеском – блести в руках!
Он так и не успел прийти в себя, когда она с лихим кличем закрутилась – маленький, быстрый, слишком быстрый для человека вихрь – замахнулась и одним-единственным сильным, длинным, страшным ударом рассекла, вспорола, раскрыла его от адамова яблока до самых болтающихся под пузом яиц.
Брызги темной крови ударили ей в лицо, легли на ее рубаху, расплылись бурыми пятнами. Она даже не сощурилась. В лице у нее не дрогнул ни единый мускул, когда Волк выпучил глаза, разом потерявшие блеск, захрипел, забулькал дико, свалился ей под ноги и скрючился, скребя по земле лапами, словно пытаясь собрать вывалившиеся из раны кишки. Она окинула его придирчивым взором. Нет, не поднимется, решила она наконец, перешагнула через него, подняла полотенце и отерла кровь с зеркального лезвия мачете.
Волк все еще умирал. Ну да, Звери трудно расстаются с жизнью. Всегда. Вокруг стеной стоял Темный-претемный Лес. Почему, подумала она отстраненно, почему когда в лес приходит Зверь, он всегда темнеет? Впрочем, ей разницы не было. Она преотлично видела в темноте.
Она вернулась, встала над ним, в последний раз протирая клинок.
- Кольцо с зеленым камнем у милого дружка, - промурлыкала она. – Колечко показал мне дружок мой у стожка…
Он хрипел и задыхался – и смотрел на нее. Смотрел на ее кукольное личико, на отливающие темным золотом пряди вьющихся волос, на ее безмятежную улыбку – и в его глазах, в глазах Зверя, застыл невыразимый ужас. Она улыбнулась ему еще слаще, и он задрожал, сотрясаемый последними судорогами.
- Ул-ла-ла-лил-ла, ул-ла-ла-лил-ла, ох, что показал мне дружок мой у стожка…
Она пела. И голос ее, чистый и звонкий, не дрогнул ни на одном слове. Ни на одной ноте.
--------------
- Вышло время, - заскулил опять Якоб. – Ну вышло же. Пошли отсюда. А то всех девок разберут по кабакам-то…
- Захлопнись, - беззлобно посоветовал Ганс. Уже в который раз. Шарль, кутаясь в плащ, уже в который раз поразился безграничному лейтенантову терпению.
- Ну ведь вышло же время! Не вернется она.
- Захлопнись, - повторил Ганс, и в этот раз был в его голосе неласковый оттенок. То ли раздражение, то ли просто усталость. – Во-первых, ни хрена еще не вышло, поскольку ждать уговорились до заката, а раз я твою паскудную харю вижу, стало быть, заката-то еще и не было.
Вильгельм, приходившийся Якобу младшим братом, заржал и едва не свалился с телеги, на краю которой устроился.
- А во-вторых, - Ганс сплюнул в дорожную пыль и привычно растер плевок носком сапога, - мы и после заката будем ждать. Столько, сколько потребуется. Потому что она вернется. Она всегда возвращается.
«А кто будет спорить с лейтенантом, отстоит три гауптвахты,» - ясно читалась в его глазах, когда он замолк. Якоб тоже замолк, угрюмо отвернулся, поковырялся пальцем в ухе.
- Вернется, - пробормотал он в сторону. – Вернется. Большой Фриц не вернулся, а эта оторва тощая вернется…
Ганс предпочел сделать вид, что не слышал его.
- Она, говорят, сама-то человек только наполовину, - заметил Вильгельм. – Может, и справится. Слыхал про Пряничную Ведьму? Тоже она уделала. А ведь сколько народу пропало…
- Ты языком-то не болтай, сопля, - взъярился Якоб, обрадовавшись возможности хоть на ком-то отыграться. То, что Вильгельм, будучи на голову его выше и в два раза шире в плечах, перестал относиться к нему с должным пиететом лет в двенадцать, его не смущало. – Пряничная Ведьма! Пряничную Ведьму она уделала не одна, а с напарником. А дружка-то ее уже год как… того, - он провел ребром ладони по горлу. Весьма красноречивый жест.
- Вот и говорят, - нарушил молчание Ганс, - говорят, что когда Гензеля… того, она совсем с цепи сорвалась. Свихнулась. Мне начальник охраны с той стороны Леса говорил. Сказал, что бесстыжее это дело, с ее стороны, брать такие деньги, когда ей это так нравится. Так, что аж на морде прописано. Смотришь – и видишь…
- И ты так думаешь? – тихо спросил Шарль. Он в это не верил. Он видел не одного охотника на чудовищ за свою жизнь. Все они хорошо знали свою работу. И ни один ее не любил.
Ганс помолчал.
- Я думаю, - сказал он наконец, - что мне на это плевать. Она делает наше дело. И делает его хорошо. А если мы сами не можем его делать, то должны платить. Вот и все. Это правильно.
- Идет, - сказал вдруг Вильгельм, соскакивая с телеги. – Я не я буду… идет!
Шарль проследил за его взглядом и увидел тонкую девичью фигурку, приближающуюся к ним со стороны опушки. Девушка была невысока, казалась хрупкой и шла танцующим пружинистым шагом.
Что казалось абсолютно невероятным. Потому что за ней волочилась туша раза в два больше ее самой. Жуткая, лохматая, окровавленная. Девушка держала тушу за хвост. «Что она, колеса к нему приделала, что ли?» - очумело подумал Шарль.
Когда она подошла поближе, в ноздри им ударил смрад. Смрад исходил от чудовища – дохлого чудовища с кошмарно развороченным нутром. Девушка остановилась в паре шагов от них, выпустила Волчий хвост из рук и отряхнула ладони привычным жестом. Шарль исподтишка разглядывал ее. На вид ей было не больше шестнадцати. А ведь ей как минимум двадцать. Это он знал наверняка. Она и впрямь была худощава. И хороша собой. Неимоверно. Словно фарфоровая куколка – белокурая и синеглазая. Словно фея.
- Здорово, Ганс, - сказала фея серебристым звонким голосом. – Я вроде не опоздала?
Ганс покачал головой. Кивнул Якобу с Вильгельмом. Те подскочили к туше, подняли ее – с явным усилием, надрывно кряхтя – и положили на телегу. Шарль оцепенел, припоминая, с какой легкостью девчонка его сюда приволокла. Словно санки за собой везла по снегу.
«Наполовину человек,» - подумал он. – «Ладно, если наполовину. Если только не меньше…»
- Платить будешь? – сощурилась она. – Или как?
- Конечно, - Ганс достал из-за пазухи мешочек с монетами и слабо улыбнулся. – Как всегда. Когда я тебя подводил, Гретель?
Шарль даже не заметил, откуда взялся мачете в ее руке. Да и руку-то саму не больно успел разглядеть – словно только воздух дрогнул, и вот уже лезвие застыло у самого горла Ганса, побледневшего, затаившего дыхание. Над лезвием яростно сверкнули сошедшиеся в щелочки глаза.
- Не смей меня так звать, - прошипела девчонка. – Не смей. Тот, кто меня так звал, давно мертв. У меня нет больше имени.
- Хорошо, - выдавил Ганс. Мешочек с деньгами дрогнул у него в руке. – Хорошо… Красная Шапочка. Как скажешь.
Она неожиданно улыбнулась. Опустила мачете. Забрала у Ганса из руки деньги, кинула тяжело звякнувший мешочек себе в корзину. Уложила сверху клинок. Накрыла измаранным бурыми разводами полотенцем. «Из корзины?» - неверяще подумал Шарль. – «Она носит мачете… в корзине?!» Он кинул взгляд на Ганса, но тот молча потирал кадык.
«Красная Шапочка. Господи, Красная Шапочка… неужто она не понимает, что это за идиотская кличка?»
Она обернулась к нему. Резко. Словно слышала, о чем он думает. И он задрожал и покрылся испариной под плащом, глядя ей в глаза. Синие. Темно-темно синие, словно ночное небо. И холодные. Такие холодные, что, казалось, они вытягивают из него тепло по капле, вытягивают тепло отовсюду, из всего, чего бы ни коснулся их взгляд…
… и все равно не могут согреться.
Идиотская, говорили ему эти глаза. Знаю, еще как знаю.
А вслух ты мне этого
сказать не хочешь?
Нет?
Жаль.
А то бы я…
Повеселилась.
Прав тот командир, понял Шарль, вздыхая облегченно, когда она отвернулась от него и, махнув Гансу на прощание, зашагала по дороге прочь. Ей действительно нравится то, что она делает. Очень. Пожалуй, она только этим и живет.
- Куда это она? – выдохнул он вслух. – В той стороне же одни только Татевы Выселки.
- Вот аккурат туда, - Ганс снова сплюнул и полез на телегу. – Давай, Шарль, садись. Нам тоже пора. А то и впрямь всех девок разберут, прав Якоб, дурилка… Ну что ты ей вслед уставился? Она всегда в Выселках после дела останавливается, когда в этих краях работает. Засядет сейчас в чертовой «Дыре» и пока не пропьет все, что в том мешочке звенело, оттудова не выйдет. Так и будет пить да спать, пить да спать… а выпивки в нее много лезет. Видал пару раз. Здорового мужика под стол перепивает. Пьет да все музыкантам песню заказывает, одну и ту же, по кругу…
- Какую песню? – завороженно спросил Шарль.
- Да старую эту, дурацкую… «Камзол парчи зеленой у милого дружка». И песня-то – дерьмо дерьмом, а она ее все слушает и слушает. И пьет. Давай, не торчи на дороге.
- Татевы Выселки, - повторил Шарль. – Там же одни бандюки, в этой «Дыре». Неужто ей там дают спокойно… слушать песенки?
Ганс наконец обернулся к нему.
- Бандюки, а как же, - согласился он. – Тати, стало быть. И завсегда какой-никакой дурак найдется, который к ней прицепится, наверняка, тут ты тоже прав. Хочешь пойти да посмотреть, как она с этим справляется?
Шарль смотрел вслед. Смотрел на цепочку маленьких следов в пыли, оставленных ее ногами – длинными, изящными. Она уходила прочь – вполне женственной, даже соблазнительной походкой. В последних отблесках закатного солнца шапчонка у нее на голове сияла, словно язычок малинового пламени. У стройного бедра покачивалась продолговатая корзина – взад-вперед… взад-вперед… словно в такт какой-нибудь песенке.
Шарль подумал, что знает даже, какой.
- Нет, Ганс, - отозвался он. – Нет. Не хочу.
--------------------------------