Вихрь.
Вихрем, воющим, безумным, диким вихрем несло по миру снег. Мелкий, колкий, словно стеклянная пыль, жалящий, слепящий снег. Вихрем вдоль дорог, вихрем по лесам, вихрем по проулкам между высокими домами городов – злая снежная круговерть.
Вихри крутились у самой земли, носились в воздухе, под вихрями трещали деревья и срывался с крыш лед, вихри выли на равнинах, гнали поземку по полям.
А между землей и небом, посреди беснующихся вихрей, сквозь снежную крупу – летела Охота.
Стелились по воздуху черные как смоль огненноглазые кони, высекали холодные искры из вихрей их копыта. Развевались по ветру темные плащи всадников, что склонились к самым гривам, сжимая поводья в костлявых руках. Ни звука, ни шепота – только топот, призрачный топот призрачных копыт по призрачной дороге, не видной никому, кроме тех, кто загоняет в эти ночи особую, совсем особую дичь.
Суровые ночи, злые ночи – прошло Рождество, и до самого Крещения Охоте было раздолье. Мало кто решался в эти холода выбраться из дома в путь, но зато уж те, кто выбирались, были легкой добычей. Неверящие, непуганые – они кутались в свои куртки и полушубки, прятали лица, и никто из них не удосуживался поднять взгляд. Даже заслышав топот, они испуганно оглядывались назад – только назад, и никогда – вверх. Никто не видел страшную, растянувшуюся на полнеба кавалькаду. Пока не становилось слишком поздно.
Вверх они смотрели, лишь услышав рог. Вздрагивали, смешно задирали головы. И замирали на месте, увидев улыбку того, кто вел Охоту. Улыбку, похожую на оскал.
Да и как ей не быть оскалом, этой безгубой, безрадостной, мертвой улыбке.
Предводителя Охоты прозвали Totenkopf, Мертвой Головой, прозвали так давно, что прозвище успело забыться. Те, кого он вел, выглядели ничуть не живее, но именно он улыбался тем, кому не счастливилось встретиться с Охотой. Он, единственный из всех, мог заговорить с добычей. И именно ему досталось это имя – в незапамятные времена.
Его настоящее имя было еще старше. Но те, кто его слышал, уже не могли никому ничего рассказать.
Выли вихри, кружилась снежная пыль, летела Охота, ведомая Мертвой Головой. У него не было глаз, но он сквозь снежное месиво и ночной мрак примечал жертву – там, внизу. Одинокую фигуру на безлюдной дороге. Добычу. Тот, кто выходит в путь в одиночку в послерождественские ночи, принадлежит Охоте – порой Мертвая Голова удивлялся, как люди могли забыть такой простой закон. Он – помнил. И, завидев законную добычу, натягивал поводья и посылал коня вниз, к промерзшей обледенелой земле, и вся Охота беспрекословно устремлялась за ним.
Вот еще один.
Рог. Человек дергается, потешно подпрыгивает, вскидывает голову. Ахает. Замирает. Как и всегда.
Минуту Мертвая Голова и его добыча безмолвно смотрели друг на друга. Мертвая Голова с отстраненным любопытством рассматривал человека в застегнутом на все пуговицы поношенном пальто. Человек, раскрыв рот, уставился на Охоту, зависшую над дорогой, окутанную холодным мерцанием. На Мертвую Голову с его жуткой улыбкой, с инеистой короной, охватившей его лоб поверх темного капюшона. Звенела сбруя, фыркали кони, прядая ушами. И никто не говорил ни слова.
- Кто вы? – пролепетал потом человек. – Что это за чертовщина?
Мертвая Голова с трудом сдержал вздох. Ничего нового. Никогда. Ни разу. Он бы дорого дал за самую малость разнообразия – но люди были предсказуемы. Не менялись все эти сотни лет.
- Кто ты? – ответил он вопросом на вопрос, и от его голоса, глухого и тоскливого, человек перед ним обмер. Потерял остатки мужества.
Поддался чарам.
- Я Кевин Маккавей, - отозвался он безжизненно.
- Я Гвинн, - сказал Мертвая Голова. – Я делаю живых – мертвыми.
Некоторые при этих словах бросались бежать. Некоторые начинали кричать. Но такие, как Кевин Маккавей, легко сдавшиеся, опутанные чарами Охоты, - они оставались на месте. Не поднимали шума. У них не было на это сил.
- Вы… убьете меня? – прошептал Кевин, и лицо его было белее, чем снежная крупа, чем иней, намерзавший у него на ресницах.
Мертвая Голова, Гвинн ап Нудд,
усмехнулся при этих словах, но так как все улыбки черепа похожи друг на друга,
а все вместе они похожи на оскал, Кевин Маккавей
этого не заметил. Если бы, думал
Мертвая Голова. Если бы убили. Глупый ты
человечишка, ничего-то ты не знаешь. Убить – значит подарить покой. А я – я
сделаю тебя мертвым. Мертвый – это всего лишь неживой.
И покоя тебе не видать еще очень долго.
Наверное, никогда.
Мертвая Голова потянулся к Кевину, и никого, даже Кевина, уже не удивляло то, что ему не пришлось спешиться, чтобы достать костлявыми пальцами до Кевиновых плеч. Пальцы эти впились в Кевина мертвой хваткой. Подтащили ближе.
Мертвая Голова наклонился и запечатлел на лбу Кевина Маккавея холодный, как вечные льды, поцелуй.
Выпрямился. Выждал несколько секунд, глядя, как холод расползается от адской печати поцелуя по всему Кевинову телу. Как добирается до его глаз. А потом сказал:
- Ты наш.
И Охота заголосила, подымая на дыбы коней, салютуя новоприбывшему, заголосила дико, нечленораздельно – кошмарная, вселяющая ужас какафония.
Дикой Охоте – дикий клич.
Вот и новый конь, сотканный из тьмы зимней ночи. Вот и новый плащ – тонкий, невесомый, Охотники не чувствуют холода.
Охотники вообще ничего не чувствуют.
Мертвая Голова сжал на мгновение пальцы, хрустнув суставами. Затем дал коню шпоры, уводя его наверх, в карусель снега. И Охота сорвалась следом за ним – призрачные всадники, призрачные кони, и с ними тот, кто уже никогда не станет звать себя Кевином Маккавеем.
Ни у кого, кроме того, кто ведет Охоту, не было имен.
Ночь за ночью, час за часом, дорога за дорогой. Равнины, карьеры, степи. Города, в которых неоновые огни отражаются от обледенелого асфальта улиц.
Люди.
Звук рога, поспешно вскинутая голова, ужас в широко распахнутых глазах.
- Кто ты?
- Я Шейла Кормак…
- Я Гвинн. Я делаю живых – мертвыми.
Рог, вскинутая голова, ужас.
- Я – Майк Трентон…
- Я Гвинн. Я делаю живых – мертвыми.
Рог, вскинутая голова…
Сколько сотен лет? Мертвая Голова не помнил. Он когда-то был богом – так давно, что и забыл, как это – быть богом. Боги начинают умирать, когда в них перестают верить – но умереть не могут. Богам этого не дано. И Мертвая Голова не был, строго говоря, мертв. Он просто не был жив. Все, что ему оставалось – это охотиться.
И он охотился – благо, делать это он умел и любил.
Последняя ночь перед Крещением. Последняя их законная ночь. После Крещения чары ослабевали, не всегда могли удержать тех, кого догоняла Охота, и не всегда Мертвая Голова осмеливался выводить свою кавалькаду в небо. Бывают чужие охотничьи угодья; а бывает чужое охотничье время, и не утратившим жизнь богам оспаривать порядок вещей.
Но эта ночь, последняя ночь перед Тремя Волхвами – она безраздельно принадлежала им.
- Я – Колин Сотби…
- Я – Робин Макдугалл…
- Я – Пола Мартин…
- Я – Гвинн. Я делаю живых – мертвыми.
Ночь была на излете, когда на затихшей после полуночи дороге, у самой окраины одного из городов Мертвая Голова приметил очередную добычу. Мужчина – ан нет, пожалуй, что юноша. Бредет против ветра, напрягшись – замерз, должно быть, до полусмерти в плохонькой кожаной куртке, поношенных штанах да платке, повязанном на пиратский манер поверх длинных, черных, спутанных игривыми вихрями волос. За спиной у него – продолговатый футляр.
Круйт? подумал Мертвая Голова, и внезапно что-то – возможно,
предчувствие – кольнуло у него в груди, слева, там, где у него не было и быть не могло сердца. Нет… Не то время, не то место, да и форма не
та… как же они зовут их?
Впрочем, это не имело значения. Мертвая Голова повел Охоту вниз.
А парень не оглянулся на приближающийся топот. Пробормотал только что-то – Мертвой Голове показалось, что он разобрал сквозь шум ветра «… явно лишнего» - и продолжал шагать, придерживая обеими руками у лица поднятый ворот.
Если бы Мертвая Голова мог приподнять бровь, он бы это сделал.
Пропел – провыл – охотничий рог. Парень остановился. Обернулся. Увидел Охоту. Увидел улыбку Мертвой Головы.
И скептически хмыкнул.
- Это ж надо мне было так напиться, - задумчиво сказал он.
Отвернулся от Охоты и пошел дальше.
Оцепеневшие от изумления Охотники несколько секунд смотрели ему вслед, и лишь потом Мертвая Голова, опомнившись, нагнал странную добычу.
- Стой! – велел он громовым голосом.
Парень сплюнул и остановился. Огляделся, наблюдая, как вокруг него со звоном и перестуком опускается на дорогу Охота, заключая его в кольцо.
- Одно из двух, - с недоверчивой улыбкой сказал он. – Или Дуг, сволочь, какую-то дрянь мне в виски подмешал, или это все взаправду.
Мертвая Голова промолчал, пытаясь справиться с охватившим его удивлением. Не смог справиться. И, против всякого обычая, первым задал неизбежный вопрос:
- Кто ты?
- Горазд спрашивать! – сощурился парень. – А ты-то кто таков будешь, мистер?
- Я Гвинн, - прошипел Мертвая Голова. – Я делаю живых – мертвыми!
- Ага, - протянул парень, беззастенчиво разглядывая его. – А начал ты, я так погляжу, с себя. Симпатичный плащик…
Мертвая Голова скрипнул зубами, не веря тому, что видел. Были люди, на которых чары действовали сильнее или слабее, но на этого они… не действовали вообще?!
Но упускать добычу в последнюю ночь – не дело. И Мертвая Голова протянул к парню разом удлинившиеся руки.
- Э-эй! – воскликнула строптивая добыча, весьма весомо хлопнув по легшим было ему на плечо пальцам. Так весомо, что Мертвая Голова от неожиданности отдернул руки, отшатнулся. – Ты меня, друг, извини, но я по этому делу ни-ни. Хочешь, с другом познакомлю, ему и мужики нравятся, и штучки эти вот готические…
- Мы – Дикая Охота! – прогрохотал Мертвая Голова, теряя терпение. Он не почувствовал удара – но рука у парня, даже сквозь кожаную перчатку, оказалась удивительно горячей, настолько, что даже он, бесчувственный, ощутил это тепло, и теперь костяшки тревожно ныли. – Ты вышел ночью один на дорогу! Ты будешь нашим!
- Подумаешь, права отобрали на месяц, - фыркнул парень, тряхнув головой. – А то бы хрен я тут пешком рассекал… Мужик, отвали-ка от меня. А то я тебя сейчас так гитарой приложу, мало не покажется… костей, блин, не соберешь!
Мертвая Голова совсем опешил. И, неожиданно севшим голосом, переспросил:
- Гитара? Вот как это называется?
- Ну вы даете, ребята, - покачал головой парень. – Вы что, музыки нормальной не слышали?
- Нет, - сказал Мертвая Голова тихо. – Очень давно не слышали. Очень, очень давно.
И хотя, казалось, удивиться еще больше было просто невозможно, он удивился, увидев загоревшееся в глазах парня искреннее сочувствие.
- Кошмар, мужик, - протянул парень и вздрогнул – первый раз за весь разговор. – Как же вы так живете-то?
Он жалеет нас, подумал Мертвая Голова, жалеет Дикую Охоту… да что же это такое творится?
- А хочешь, - предложил парень неожиданно, - я вам сыграю? Петь я, правда, не шибко умею, но вот гитара – это мое. У меня как раз и акустика при себе, повезло… Только вот присесть некуда, сразу задницу отморозишь…
- Сыграй! – взмолился Гвинн ап Нудд, не слышавший музыки никем не считанные сотни лет. – Сыграй нам, юноша!
И воздух наполнился тихим шелестом – это Дикая Охота расстегивала и снимала, спускала с плеч длинные темные плащи. Тонкие, такие тонкие, но ведь их было очень, очень много. Они ложились на землю, у ног опешившего парня с гитарой, стелились, складывались аккуратной стопкой.
- Ух ты, - сказал парень. – Ну ладно тогда. Момент.
Он уселся на сброшенные к его ногам плащи. Открыл футляр. Достал гитару. Вздохнул: «Рассохнешься ты у меня, старушка, померзнешь…» Помедлив, стащил с рук перчатки. Достал из-за пазухи фляжку, глотнул из нее, поморщился.
- А не то вмерзну в гитару лапами, - пояснил он.
- Играй, - повторил Мертвая Голова. Сбросил свой плащ и укрыл им плечи музыканта.
- О’кей, - отозвался тот.
И заиграл.
Он играл долго. Может быть, час. Может быть, два. А может быть, и вечность. А Охота стояла вокруг него – и слушала. Слушала песни, слушала тихие печальные переборы и отчаянно-веселый звон струн. Слушала о всяком. О том, как здорово в выходные набраться виски и ввязаться в драку, подцепить пару девок и весело провести ночь. О том, как иногда грустно на душе, и не с кем перемолвиться словечком, и только гитара всегда под рукой. О том, как все меняется, когда понимаешь, что кого-то любишь. О ночном воздухе, о ветре, и о дожде. О тех, кто ушел, и о тех, кто пока еще рядом. О друзьях, о врагах. О смешном. О грустном.
О жизни.
Он играл, они слушали, и казалось, что время остановилось.
Но это, конечно же, было далеко не так.
Потому что парень закончил очередную песню, взял последний аккорд – и взошло солнце.
Мертвая Голова скривился от непривычно ярких для него лучей и сморгнул.
И понял, что у него теперь есть глаза.
Он подавил крик. Вскинул к лицу руки. Уставился на длинные, худые пальцы. Они были тонкими. Полупрозрачными. Бледными до синевы.
Но на белые костяшки никак не походили.
- Что это… - пролепетал Гвинн ап Нудд, растерянно оглядывая себя – высокого, тощего, нескладного, одетого в лохмотья. – Что это за чертовщина?..
Вокруг него разом обретшая дар речи Охота шумела, галдела и вопила – Охотники разглядывали себя, друг друга, коней, которые на поверку при дневном свете оказались вовсе не черными, а чалыми, серыми… полностью обыкновенными, нормальными, живыми конями. Гвинн – который уже не был Мертвой Головой – почувствовал, как под шкурой его скакуна ходят мышцы, бежит кровь, как вздымаются и опадают его бока.
Еще он почувствовал, что мерзнет. Что дико хочет есть.
И что, кажется, ему пора отлить.
Парень поднялся на ноги, протянул ему плащ. Гвинн машинально принял его. Закутался.
- Ну, чуваки, вы теперь просто банда ковбоев какая-то, - усмехнулся парень, ничуть не удивившись. Поднял футляр. Уложил туда гитару. Натянул перчатки, снова хлебнул из своей фляжки.
- Сигареты не найдется? – безнадежно поинтересовался он.
Гвинн очумело помотал головой.
- Вот черт. А курить охота, аж жуть... Ладно, отсюда до дому полчаса ходьбы. Так что я пойду, пожалуй. Бывайте, - парень закинул гитару за спину и ступил на дорогу.
- Кто ты? – закричал бывший бог Гвинн ап Нудд, вцепившись в гриву своего коня, единственного вороного из всей кавалькады. – Кто ты такой?!
Парень обернулся. Улыбнулся уголком рта.
- Я музыкант, приятель, - ответил он. – Я делаю всех – живыми.