ВСЕ ДЕЛО В ВЕРЕ
Терпеть не могу будильники.
Любые. Заводные, со старчески дребезжащим звонком. Электронные, с продалбливающимся до мозга писком. Новомодные, на которых можно установить мелодию, которую ты желаешь возненавидеть через неделю. Терпеть не могу их все.
Сегодняшний из тех, что пищат. Надрывается на прикроватной тумбочке. Протягиваю руку, нашариваю его, бью о тумбочку с размаха. Чувствую, как пластмасса трескается и крошится у меня в ладони. Писк обрывается.
Благословенная тишина.
Последнее время я покупаю электронные. В механических слишком много железа – пружинки, шестеренки, стрелки… Я через раз ранил руки. А мне нельзя ранить руки.
Они слишком важны для работы.
В комнате – полусвет. Занавески. Мне всегда снимают квартиры с занавесками. Жалюзи не приглушают свет, а делят его на полоски – яркая, тусклая, яркая, тусклая. Полосатый свет. Иногда мне кажется, что он похож на решетку. Иногда он режет мне глаза. И то, и другое заставляет меня нервничать.
Поднимаю голову и оглядываюсь.
В комнате его нет.
Когда надеваю джинсы, наступаю босой ногой на осколок пластмассы. Тихо ругаюсь. Надо будет потом выкинуть эту дрянь в корзину для мусора. И приучить себя не ходить босиком. Даже по коврам. Дурацкая привычка.
В ванной его тоже нет. И на кухне нет. Подкрадывается привычная, робкая мысль: а может быть… в этот раз... он действительно ушел насовсем? В этой мысли есть страх, а есть надежда, иногда страха бывает больше, чем надежды, а иногда наоборот, но чаще всего я не могу понять – чего там больше.
К тому же, это все не имеет значения. Он не уйдет.
На кухне чисто. Я живу здесь седьмой день и ни разу толком не убрался, а там все еще чисто. Безупречную чистоту нежилых домов трудно вытравить. Недели не хватит. В рассеянном свете, падающем сквозь темно-бежевую занавеску, белая раковина кажется золотисто-кремовой, и все равно от ее не-белой белизны у меня начинают слезиться глаза. Отворачиваюсь от нее, включаю чайник, лезу в шкафчик за кофе. Отсыпав в чашку четыре ложки, тянусь за сигаретами и зажигалкой.
- Кофе и крепкие сигареты. Все-таки ты себя не любишь.
Я не вздрагиваю. Даже рука не дрожит. И не оглядываюсь. Вытряхиваю сигарету из пачки, сую в зубы, прикуриваю, затягиваюсь. Только потом оборачиваюсь.
Он сидит на стуле у окна. В своей любимой позе – согнув одну ногу, подтянув колено к груди и обхватив его руками. Склонив голову набок. Чуть улыбается.
Он почти всегда улыбается. От этого только хуже.
- Я слышал, чай еще вреднее, - говорю я.
- А что вреднее сигарет?
- Наркотики.
Он откидывает голову назад. Зевает сладко.
- Принято.
- Где ты был?
- Здесь.
- Нет. Я тебя не видел, когда заходил. И в комнате тебя не было. И в ванной.
- Тогда ты мне скажи.
Я смотрю на него пристально. Снова затягиваюсь. Он улыбается чуть пошире. У него хорошая улыбка. Совсем не злая, не насмешливая. Немного, пожалуй, грустная.
- На балконе, - медленно говорю я. – Ты был на балконе. За занавесками. А потом пришел сюда. Пока я отвернулся.
Он пожимает плечами и послушно соглашается:
- На балконе.
Чайник щелкает, выключаясь.
- Кофе будешь?
- Ты же знаешь, что нет.
- Мало ли.
Он качает головой.
- Ты неисправим.
- Ты тоже.
Он смеется. Тихо, безмятежно. Ничего печального в этом смехе нет.
- Пожалуй.
- Сегодня я работаю. Не мешай мне.
- А я мешаю?
- Иногда. Отвлекаешь.
- Только если сам захочешь.
Я снова качаю головой. Тушу сигарету об стол. Не отвечаю ему. Это у нас с ним давнишний спор, ему уже не один год, этому спору. Он никогда ничем не кончается. Ни один из нас не может доказать свою правоту.
Потому что это попросту невозможно.
- А кто у тебя сегодня?
- Женщина.
Он перестает улыбаться.
- Думаю, я останусь в стороне.
- Очень надеюсь.
Он молчит, смотрит в угол. Я допиваю кофе. Встаю.
- Если идешь в спальню, убери свой чертов будильник, - говорит он, не оборачиваясь.
- Уберу.
- И надень что-нибудь на ноги, - добавляет он, уже мне в спину.
Я надеваю тапки в прихожей. Иду в спальню, подбираю с тумбочки и пола остатки будильника. И выкидываю их в корзину.
К остаткам шести остальных.
***
Я мало знаю про нее. Знаю только, как ее зовут, сколько ей лет и где она работает. Некоторые из нас хотят знать все – где объект живет, что любит, какие у него привычки. Вызнают каждую мелочь, выслеживают не хуже сталкеров. Им так легче. А я считаю – чем проще, тем лучше. Мне не надо знать, где мой объект покупает презервативы.
Мне надо только знать, где я могу его найти.
Работа всегда лучше, чем дом. Люди в деловых районах заняты своими делами, они не смотрят в окна, не смотрят друг на друга, даже когда натыкаются на кого-то во время своей муравьиной беготни – не смотрят. Бормочут торопливо: «Извините!» - и снова бегут.
Пока я поднимался на крышу, таких бегунов в меня врезалось штук пять. И не один не поднял глаз.
Здесь жарко. Похоже, мой визит в Сиэтл выпал на ту единственную неделю в году, когда здесь перестает идти дождь. Не люблю солнце. Заставляет щурить глаза. Но дождь был бы, пожалуй, еще хуже.
Хотя я бы справился и в дождь. Для меня глаза не главное.
Люси Эндервилль. Вот как ее зовут. Я еще подумал, когда прочитал, а не Люсиль ли ее полное имя. Люсиль Эндервилль – звучало бы неплохо. Для поп-звезды. Но Люси Эндервилль не поп-звезда, она женщина деловая и, должно быть, в ее работе глупые рифмы только мешают.
Люси Эндервилль, тысяча девятьсот семьдесят пятого года рождения, работает в «Апекс Системз Инкорпорейтед», на Восьмой улице. Я не знаю, в какой должности. Не знаю, чем ей приходится заниматься. Не знаю, кому и где она перешла дорогу.
Зато я знаю, как она выглядит сверху, когда выходит из здания «Апекса». Какая у нее походка, как она двигается, где задерживает шаг, где останавливается. Видеофайл я посмотрел не меньше ста раз. Я ее ни с кем не спутаю. Никогда.
Я давно требую видеофайлы. Пять лет. Пять лет не работаю с фотографиями. Больше не верю им.
Не могу.
Фотография меня подвела. Один раз. Ровно на один раз больше, чем было можно.
Видеофайлы меня пока не подводят. И когда Люси выходит из здания, я узнаю ее сразу, мгновенно, несмотря на то, что в том видео на ней юбка и блуза, а сегодня она в брючном костюме, несмотря на то, что она обновила краску на волосах и вместо тускло-бронзовой шевелюры щеголяет огненно-рыжей. Что бы она с собой ни делала, но она точно так же поднимает при ходьбе плечи. Точно тем же движением откидывает назад волосы. Так же коротко кивает охраннику.
И так же замедляет шаг, когда начинает спускаться по ступеням лестницы, ведущей к подземной парковке.
Моё время.
Под руками – теплое дерево. Снайперская «беретта-501» - из дерева сработаны и ложа, и приклад. Почти никто пользуется «береттами» - все или перешли на «арктики» или предпочитают классику, «ремингтон». А мне плевать, может, какие-то из них и лучше, а только «беретта» мне куда привычнее. Из такой пятьсот первой «беретты» я в свое время учился стрелять. И запомнил это тепло. Живое тепло. У «ремингтона» и «арктика» ложа из полимера – он тоже нагревается под ладонью, но он неживой. Искусственный, мертвый. Я не чувствую такую винтовку. А чувствовать мне просто необходимо.
В конце концов, я, наверное, единственный в мире снайпер, который работает с такими расстояниями без оптического прицела.
Люси-Люси-Люси. Я не думаю о том, что она сейчас умрет. Не думаю о том, что должен убить ее. Я вообще не думаю. Пусть теперь думают мои руки. Мягко упирают приклад мне в правое плечо. Едва заметно ведут за ней ствол, делая поправку, устанавливая опережение. Напрягаются на долю секунды.
Люси ступает на лестницу, и ее движения делаются медленнее. Ненамного. Раза в полтора. На секунду ее голова, язычок рыжего пламени на фоне гранитной облицовки стен, замирает на месте.
И тогда я спускаю курок.
Откатываюсь от края крыши, туда, где меня точно не видно с улицы, разбираю винтовку, укладываю в кейс. Не смотрю, что стало с Люси, не смотрю, что творится вокруг нее на улице, не смотрю, попал ли я.
Я знаю, что не промахнулся.
Не переодеваюсь, только отряхиваю брюки и надеваю оставленный у лифта пиджак. Может быть, крыша и не такая чистая. Может быть, заутюженные складки на брюках уже не так безупречны, как были. Может быть, ржавчина пристала к рукаву пиджака. Но это неважно. Этого никто не увидит. Никто не заметит. Даже если поднимет глаза.
Потому что я верю, что выгляжу на все сто.
Проталкиваюсь через сутолоку. Там, на улице, лежит тело. В Сиэтле сегодня жара, и почти во всех офисах открыты форточки – шум и крики долетают даже в коридоры. И все равно люди не останавливаются, бегают, бегают, бегают, по-прежнему не поднимая глаз. Не отвлекаются на то, чтобы выглянуть из окна, не судачат о том, что произошло. Может быть, они вспомнят об этом завтра, когда им скажут, почему Люси не вышла на работу. А может быть, и нет. Двадцать первый век. В девяностые люди обожали глазеть. В двухтысячные те, кто обожает глазеть, не работают в офисах.
Выхожу из здания, мимо охранника, мимо криков, мимо двух запыхавшихся, растерянных патрульных. Мимо Люси. Бросаю в сторону патрульных недоуменный взгляд – и отворачиваюсь. Так же, как и тот, кто вышел передо мной. Так же, как и тот, кто выйдет после меня. Патрульные озираются, ищут вокруг подозрительных людей. Скоро здесь будет куда больше полиции. Будут, думаю, и федералы.
А я просто затеряюсь в толпе. Это ведь чушь, что надо быть невзрачным и неярким, чтобы затеряться в толпе. Я высокого роста, у меня довольно длинные темные волосы, светлые – зеленые – глаза, и хоть я не урод и не особенный красавец, но если бы мне довелось увидеть такое лицо, как мое, я бы его, пожалуй, запомнил. Но я верю, что я – один из спешащих вдоль серых стен людей. Верю, что я – простой обыватель, который торопится вернуться к себе на работу, пока не кончился обеденный перерыв. Верю, что я ничем не отличаюсь от остальных. Что кейс у меня в руке – это просто кейс. И что лиц таких вокруг – тысячи.
Вот в чем секрет. В вере.
Я верю, что не имею больше к Люси Эндервилль никакого отношения.
И все, кто скользит по мне взглядом, проходя мимо, тоже в это верят.
Как и всегда.
***
- Что ты чувствуешь, когда убиваешь женщин?
- Ты уже спрашивал.
- Нет. Я спрашивал, что ты чувствуешь, когда убиваешь.
- И где разница?
- Нет разницы?
- Никакой. Я просто стреляю, Лин. Спускаю курок. Если я что и чувствую, то только когда еще до дела просматриваю файл.
- Или фото.
- Я больше не работаю с фото. Ты отлично знаешь.
Он медленно кивает. Да, он знает. Получше других.
- А скажи мне, Тиган, ты вообще когда-нибудь что-нибудь чувствуешь?
Я прикрываю глаза рукой. Нашел когда спрашивать. Иногда с ним такое бывает. Не отстает ни на минуту. Даже сейчас, когда я лежу в ванной в чем мать родила. Другой бы и вовсе зайти постеснялся. А он сидит себе на краю ванны, шаркает ногой по полу. И задает вопросы.
Хотя, наверное, было бы странно, если бы он вздумал стесняться. Я бы, пожалуй, даже испугался.
- А ты, Лин, что-нибудь чувствуешь? Только честно.
Он слегка мрачнеет. Смотрит на меня в упор.
- Зря спрашиваешь, - говорит он. – Если бы ты считал, что не чувствую, меня бы здесь не было.
- Если месть можно назвать чувством.
- Это не месть.
- А что?
Он снова пожимает плечами. И улыбается.
- Скажи мне.
Хуже всего, когда он улыбается, а он ведь действительно все время улыбается, и эта улыбка без малого сводит меня с ума. Хуже всех его внезапных появлений, хуже этих расспросов. Хуже ночных раздумий.
Чем спокойнее он улыбается, тем больше я его боюсь.
- Сказал бы, если бы знал. Ну?
- Сам знаешь. Если уж ты не скажешь, так я не скажу и подавно.
Широкая улыбка, почти веселая.
Жуткая.
Прикусываю губу, хватаю с раковины пистолет с глушителем, который положил туда на всякий случай. Не на этот случай… ох, не на этот…
- Хватит играть со мной в игры! Я и так уже свихнулся!
И тогда он смеется. Смеется от души, радостно, запрокинув голову. Хохочет.
Я на самом деле схожу с ума. Схожу с ума, теряю рассудок, теряю контроль, теряю все, что мог потерять – стреляю в него. «Кольт», сорок пятый калибр, все семь патронов. Один за другим…
… одна за другой, все семь пуль крошат плитку, выбивают из-под нее брызги щебня, уходят в стену. А он все так же сидит на краю ванны. Уже не смеется. Смотрит на меня – грустно. Но не укоризненно. Я еще ни разу не видел укора у него во взгляде.
- Ты не можешь убить меня, Тиган, - говорит он. Почти с сожалением.
Я роняю револьвер на забрызганный пол, со стоном откидываюсь на бортик, едва не ухожу под воду с головой.
- Почему? – шепчу я. – Почему не могу?!
- Потому что я уже пять лет как мертв, - терпеливо отзывается он. И вздыхает.
- Тогда какого черта?! – кричу я, и это уже было, тысячу раз было, но каждый раз я об этом забываю, и ору, выкрикиваю, выплевываю этот вопрос ему в лицо. – Какого черта?! Почему тогда ты здесь?!
И, как и тысячу раз до этого, он отвечает:
- Потому что ты не хочешь в это верить.
***
- Куда ты все время косишься?
- В окно. Тут даже жалюзи нет. Жалко.
- Псих ты, Тиган. Ты что, один из тех чудиков, что из себя Дракулу разыгрывают? Тоже от солнца прячутся…
Я качаю головой. Лео ржет.
Но он прав, и я, конечно, псих. Потому что кошусь я не в окно, а на Линдона, который сидит у окна. И которого Лео, разумеется, не видит. Значит, или я, или он точно чокнутый.
Скорее всего, я. Потому что, кроме меня, Лина не видит никто.
Лео уплетает картошку фри. Я ковыряюсь вилкой в бифштексе. Есть не хочется. Совсем.
- Деньги твои, - с набитым ртом говорит он и сует мне в руки старый номер «Ньюсуик». – А то потом забуду.
- А я тебе припомню.
Лео снова ржет. Он обожает черный юмор. Забавный парень.
Я им, наверное, тоже кажусь забавным парнем. Киллер, который не пользуется оптикой, не смотрит новости, а деньги требует не переводом через три банка, а наличными с курьером, не может не казаться забавным. Только мне плевать. Оптика бликует на солнце, новости портят нервы, а полиция проверяет банки в первую очередь. Уж по-всякому первее, чем забегаловку на задворках Северного Голливуда, где картошку фри готовят так, что ее может жрать только Лео.
- Веселый ты мужик, - сообщает мне Лео. – Джонас тебя любит до смерти. Говорит, ты возвращаешь в бизнес личностные отношения. Ты вот что-нибудь понимаешь в этой фразе?
- Ага. Что если с деньгами и обеспечением будет что-то не так, я буду знать, кому лично драть за это задницу.
А еще это значит, что есть пять человек, которые знают меня в лицо и по имени. Все они работают на одну фирму. И все они – даже Лео, хотя по нему и не скажешь – обладают достаточным влиянием, чтобы выйти под залог два часа спустя после ареста. Это меня и успокаивает. Потому что если они выйдут из полицейского управления, живыми они туда больше не зайдут.
Лео об этом не думает. Лео хохочет во все горло. По счастью, окружающим на это полностью наплевать.
Линдон у окна улыбается.
- Слышь, Тиган, - отсмеявшись, говорит Лео. – А в кого ты стрелял там, в Сиэтле? Попортил стенку, снабженцы ругались…
- Тренировался, - говорю я и снова кошусь на Лина, но Лин смотрит в окно.
Лео фыркает.
- Это кто ж так тренируется? В ванной-то?
- Я тренируюсь. Стреляю по тараканам. Тебя это так волнует?
Лео качает головой.
- Да срать я на это хотел, - он запивает картошку здоровенным глотком пива. – Слушай. В журнале диск. Там новая работа.
- Так скоро?
- А я что поделаю? Знаешь, люди не желают согласовываться с твоим рабочим графиком, когда наступают нам на ноги, - Лео пожимает плечами и добавляет: - Джонас в курсе, что ты не любишь так частить. Велел тебе передать, что мы компенсируем… моральный ущерб. Деньги не проблема, доплатим столько, сколько попросишь.
Я настораживаюсь, чувствуя в его голосе внезапную фальшь. И в то же мгновение Линдон отворачивается от окна и говорит мне:
- Он тебе лжет.
- Так и сказал? – уточняю я с полуулыбкой.
- Ну да, - Лео допивает свое пиво. – Так и сказал.
- Он что-то скрывает, - говорит Лин. – Что-то знает и не говорит. Только не переспрашивай больше. У него «кольт» в кармане. А у тебя нет.
Я всегда прихожу на встречи в людные места чистым, да, потому что нет ничего поганее, чем нечаянно, по глупости, попасться копам с незарегистрированным стволом. До сих пор это не было проблемой.
Сегодня может стать.
- Ладно, - говорю я. – Надеюсь, хоть не в том же месте?
- Шутишь? Нет, тут даже и ехать далеко не надо. Посмотришь сам.
- Посмотрю, - вздыхаю я. – Если ты доел свою отраву, то давай распрощаемся. И я как раз этим займусь.
Лео кивает, вытирает руки салфеткой не первой свежести. Лезет в карман.
- Предложи заплатить, - тревожно напоминает мне Лин. – Ты ведь всегда предлагаешь!
- Лео, я же сегодня при деньгах, - лениво окликаю я. – Заплачу я за твой гастрит.
Лео снова ржет. Предсказуемый такой человек. Скажи что угодно – и в восьмидесяти случаях из ста Лео заржет.
- Ну как знаешь, Рокфеллер, - подмигивает мне он. – Смотри, не расплатись тысячной.
Я закатываю глаза и лезу за бумажником.
- Что-то происходит, Тиган, - говорит Лин, глядя ему вслед, когда Лео уже идет к выходу из забегаловки. – Что-то изменилось.
- Я заметил, - вполголоса отзываюсь я.
- Тогда будь осторожнее.
Я поворачиваюсь к нему – со стороны кажется, что я гляжу в окно. Удостоверяюсь, что никто поблизости не слушает. И так же, вполголоса, напоминаю ему:
- Я всегда осторожен. У меня работа такая, Линдон. Я убиваю людей. Помнишь?
- Помню, - бормочет он. Я думал, улыбнется. Но он не улыбается. Может быть, ему не так-то и весело об этом думать.
В конце концов, его я тоже когда-то убил.
***
- Они двинулись, - бормочу я, просматривая папку с заданием. Откидываюсь на спинку кресла и уже уверенно повторяю: - Двинулись в уме, точно. Или совсем меня за идиота держат.
- Что такое? – Лин стоит за моей спиной. Раньше опирался на спинку кресла, но когда я откинулся, убрал руки. Никогда не прикасается ко мне. Вообще никогда.
- Ты же видишь.
Он смотрит в экран.
- Голливудские холмы, - пожимает плечами. – И? Это же лучше, чем ехать, скажем, в Коннектикут?
- Я не гажу там, где живу, - огрызаюсь я. – И не работаю по знаменитостям, спасибо, мне Бутовой славы не надо… И они это прекрасно знают!
- Ты живешь не на Голливудских холмах, - резонно замечает он. – Ты живешь в самой заднице Лос-Анджелеса, Тиган. А что, лицо знакомое? Или имя?
- Нет, - признаю я. – Но я ведь не смотрю телевизор. И радио почти не слушаю. Звезды, они ведь как грибы лезут. Это я никого нового не помню с тех пор, как помер Ривер Феникс… Кто, кроме знаменитости, будет покупать дом на Голливудских холмах, а?
- Не знаю. Богатый банкир. Политик. Наследник какой-нибудь торговой династии. Да кто угодно с деньгами.
- Не нравится мне это дело, - упрямо говорю я.
Лин перегибается через мое плечо, по-прежнему старательно избегая прикосновений. Внимательно вглядывается в содержимое папки.
- Мне тоже, - говорит он негромко. – Мне тоже…
Смотрю на его профиль. Хмыкаю.
- А когда тебе вообще нравится моя работа?
- Иногда нравится, - задумчиво говорит он, выпрямляясь. – Как в тот раз, когда ты убрал Декстера. По-моему, давно было пора.
- А. Ну да.
Декстер был чьим-то личным делом. Не делом фирмы. С другой стороны, личные дела друзей фирмы, наверное, можно считать делами фирмы, да? Декстер зарабатывал себе на жизнь компроматом, который создавал сам. Находил больших шишек, выслеживал их детей – чаще дочек, сыновьями, впрочем тоже изредка не брезговал. Опаивал, трахал, снимал на пленку. И шантажировал. На пленке плохо видно, вменяем ты или нет, зато хорошо видно, что не сопротивляешься. Эдакий маньяк с деловым чутьем. Совмещал приятное с полезным. Чего только не встретишь нынче в Америке.
За Декстером мне пришлось лететь в Нью-Йорк, через все побережье. Это был тот редкий случай, когда я знал, за что парень будет умирать. Потому что со мной встречался лично Джонас и сказал, что если я попаду не сразу в голову, а сначала, скажем, в коленные чашечки, потом в яйца или там еще куда-нибудь, никто не будет возражать и усомняться в моем профессионализме. Но я все равно сделал только один выстрел. В голову, разумеется, как всегда. Это была не моя дочь. Не моя проблема.
Бывает, парни вроде меня оправдывают себя тем, что у них попадаются такие вот дела. Вот, мол, вы нас мразью кличете, а мы мир от уродов пропалываем. Вроде как такие санитары леса.
Я себя так не обманываю. Потому что Декстеры попадаются редко. Может быть, раз в два года. Иногда – раз в жизни. И если ты берешь за это деньги, никакой личной заслуги в восстановлении справедливости у тебя нет.
Я всегда беру деньги.
- Позвони Джонасу, - предлагает Лин. – Спроси.
- Я и сам собирался.
Он улыбается.
- Конечно.
- Только не говори ничего, - предупреждаю его я устало. – Не смей.
Он молчит. Все так же кривит губы в улыбке. Я тянусь за телефоном.
- С ума сошел? – говорит мне из телефонной трубки Джонас. – Это же городская линия.
- Зачем-то же ты мне этот номер дал, - пожимаю плечами я. – К тому же, если кто что и прослушивает, так наверняка не городскую, а личную. Сам знаешь.
- Что у тебя?
- Скажи лучше, что у вас. Какого черта ты меня отправляешь работать в Великолепный Город Блеска. И с чего ты решил, что меня прельщают лавры Марка Чепмена.
Джонас тяжело вздыхает.
- Так и знал, что ты взъерепенишься. И велел ведь Лео тебе передать, что мы доплатим за беспокойство…
- Дело не в деньгах, - резко обрываю его я. – Это вопрос безопасности. Не притворяйся, что не понимаешь.
- Для нас это важно, - также резко говорит он. – Настолько, что мы позволили себе пренебречь твоими предпочтениями, потому что ты лучший.
- Не стоило, - холодно говорю я. – Пренебрегать моими предпочтениями.
- Это не знаменитость, - терпеливо говорит он. – Не звезда. Это бизнесмен, удачливый, богатый парень. Который купил себе дом между актерскими виллами, потому что там частная трасса, хорошая охрана и почти всегда тихо. И когда случаются такие вещи, по умолчанию считаются, что приглашали гастролера. По-моему, как раз твоя логика тебе и должна бы подсказать, что ты будешь в безопасности. Или нет?
- Ты не строй из себя спеца по чужой логике, - огрызаюсь я.
- А ты не строй недотрогу. Такое же дело, как и остальные. И, если хочешь, мы тебе снимем временную квартиру ближе к месту. Как и всегда. Ты бы лучше подумал над суммой.
- Ну что? – тихо говорит Лин у меня над ухом.
Я подавляю мгновенное желание прикрыть трубку ладонью. И тут же злюсь на себя. За то, что вот уже пять лет не могу привыкнуть к тому, что трубку прикрывать не надо.
- Сотня, - говорю я.
Джонас хмыкает.
- Почти вдвое. Это действительно тебе так неприятно?
- А это действительно тебе так важно?
Джонас смеется.
- Не только мне, - говорит он. – И ты получишь свою сотню. Если сделаешь все ко времени.
И тогда я понимаю совершенно отчетливо, что это дело пахнет. И отнюдь не розами.
- Подумай: как они могут тебе навредить? – повторяет Лин вечером, сидя на окне напротив моей кровати. Я закрываю свой ноут. Откидываюсь на подушки. Вытягиваю из пачки сигарету.
- Я думал. Они могут меня подставить. Попытаться убрать. И тогда им, естественно, не придется мне платить.
- Но почему? Зачем им это делать? Ты им угрожал? Ты где-то прокололся? Чем ты опасен?
- Стрелок опасен всегда, - я выпускаю дым через ноздри. Лин морщится. Но молчит. – И я мог бы придумать версию насчет того, зачем им меня подставлять. Беда в том, что версии, которые приходится придумывать, обычно не имеют никакого отношения к реальности. Нет, я им не угрожал, я не прокалывался, и я для них ничем не опаснее остальных.
- Значит, дело в объекте.
- Да, дело в объекте.
- Нашел на него что-нибудь?
- Нет, - мрачно отзываюсь я. – По всему выходит, что Джонас не врал. Он действительно бизнесмен. Акционер нефтяной компании.
- Берригер, - повторяет Лин. – Сколько ему лет?
- Пятьдесят два.
- Знаешь, - говорит он, - я, пожалуй, пойду с тобой.
- Вот только мне не хватало!
- Я не буду мешать. Обещаю.
- Почему ты так говоришь?
- Что?..
- Если ты мертв. Если ты моя галлюцинация. Как ты мне можешь что-то обещать?
Он вздыхает.
- Тебе это нравится. Вот и все.
- Нет, - отрезаю я. – Мне это не нравится.
Выключаю ночник, растягиваюсь поверх одеяла. Он все так же сидит на окне – одна согнутая нога на подоконнике, вторая шаркает по полу.
На всех его фотографиях, что я видел, он сидит именно так.
Я закрываю глаза. Наверное, он прав. Наверное, я сошел с ума. Мы спорим с ним об этом. Ты мне рассказывал о себе, говорю я. Ты сам это прочитал, когда разузнавал про меня после моей смерти, отвечает он. Ты говоришь со мной о делах, настаиваю я. Я говорю только о том, что есть у тебя самого в голове, напоминает он. Сегодня я ему сказал: «Я не заметил “кольт” у Лео в кармане. Это ты меня предупредил.» А он улыбнулся и ответил: «Ты видел этот “кольт”. Ты же профи, ты не пропускаешь такие вещи. Ты просто не отдавал себе отчета. Но ты об этом знал.»
Он, должно быть, прав, и я пять лет схожу с ума. Страдаю раздвоением личности. Пять лет пытаюсь себя убедить, что Линдон Шедлок, тысяча девятьсот восемьдесят второго года рождения, студент Новоанглийского Колледжа и без двух лет бакалавр искусств, не умер. Пять лет разговариваю сам с собой в паршивых забегаловках. Пять лет разбиваю по будильнику в день.
Псих, иначе и не скажешь.
Открываю глаза. С улицы льется слабый, желтоватый свет фонарей. Лин все так же темной тенью сидит на окне. Он никогда не уходит, пока я не засну.
Куда он уходит, я тоже не знаю.
- Лин?
- Не спишь?
- Ты ведь знаешь, что нет. Что ты там сидишь?
- А что мне еще делать? – пожимает плечами он.
- Иди сюда.
Он замирает.
- Что? – переспрашивает он наконец недоверчиво.
- Если все так, как ты говоришь, то тебе все равно, где мозолить мне глаза. А мне надоело смотреть на тебя снизу вверху.
- Сюда – это в постель?
- А тебя это смущает?
Он оборачивается ко мне. Не вижу его лица. Только темное пятно. Почему я не вижу его лица, если это все моя фантазия, а я знаю как он выглядит, заучил до последней черточки? Потому что мое безупречно логичное подсознание не забывает, что в темноте лиц не видно?
Какая же чушь…
- Да нет, - говорит он. – Поздновато мне, пожалуй, смущаться. Я за пять лет на тебя в этой постели насмотрелся… во всех ситуациях.
- Вот и я так думаю.
Он спрыгивает с подоконника. Подходит к кровати. Помедлив, вытягивается рядом со мной.
- Раньше ты никогда не звал, - слегка недоуменно говорит он.
Я смотрю на него. Постель под ним просела и одеяло примялось… но я не слышал скрипа пружин.
А, к черту это все.
- Ну а теперь решил.
Он тихо смеется.
- Затащил-таки меня в койку. А где ты прочитал, что я не интересуюсь девушками?
- В дневнике.
- Украл?
- Нет. Его взяли на время из вещдоков. Оказали мне личную услугу. Потом вернули на место.
- У тебя везде друзья.
- Не у меня.
- А важно?
- Нет.
Пауза. Неспешная, неторопливая. Не тяжелая.
- Дурацкая была идея, - слегка тоскливо говорит он. – Ну, вести дневник.
Я невольно вздрагиваю. Тут же беру себя в руки. Отзываюсь лениво:
- Но написан он был хорошо. Из тебя бы неплохой писатель вышел.
- А я хотел быть журналистом, - просто говорит он.
Стискиваю зубы. Переворачиваюсь на бок. Он тоже поворачивается – ко мне лицом. Я протягиваю к нему руку.
- Не надо, - предупреждает он. – Не надо, Тиган.
- Почему?
- Не выйдет из этого ничего хорошего.
Я упрямо мотаю головой. И дотрагиваюсь до его щеки. Вижу, как мои пальцы прикасаются к коже.
И ничего не чувствую.
Не ощущаю. Ни малейшего раздражения на подушечках пальцев. Моя рука словно проходит сквозь воздух.
Линдон вздыхает. Тяжело.
- Я же говорил.
Я убираю руку. Смотрю на него. На поблескивающие в темноте глаза, на подсвеченные отблесками из окна пряди неровно отросших светлых волос. Снова тянусь к нему. Лин отшатывается.
- Не надо!
- Не бойся, - говорю я. – Не бойся. Пожалуйста.
Он напряженно замирает. Но я больше не пытаюсь до него дотронуться. Провожу ладонью над волосами. Глажу пальцами воздух у самых его губ. Черчу кончиком ногтя линию в миллиметре от его шеи. Он закрывает глаза.
У меня перехватывает горло. Становится горько во рту. Я отдергиваю руку, и пальцы сами сжимаются в кулак.
- Почему я не могу до тебя дотронуться, Лин? Ну почему?
Он открывает глаза. Я вижу только их блеск, но я знаю, что в них – то же сожаление, что и раньше. И голос его так же тих, когда он отвечает мне:
- Потому что в то, что я жив, ты тоже не веришь.
***
Конечно. Я не могу в это верить.
Я же видел, как он умер.
Я помню.
Новоанглийский Колледж расположен в Нью-Хэмпшире. В городке Хенникер. Хорошее такое местечко, тихое. Леса, парки, ручьи. Речка. Город маленький, все друг друга знают.
Очень трудно работать.
Фирме зачем-то нужен был Брэд Геллис, тысяча девятьсот восемьдесят второго года рождения, студент педагогического отделения. Чем мальчишка мог так насолить, что за ним послали меня, я понятия не имел. Предполагал, что парень стал свидетелем. Дело мне не нравилось, но было выполнимым, а привередничать я тогда еще не начинал. С прикрытием помогло то, что дело было перед Хэллоуином. Единственное время, когда в Хенникер наезжают незнакомцы – посмотреть на дом Мэри-Из-Океана (издали, потому что новые владельцы гостей не жалуют) и сфотографироваться рядом с ее могилой (вблизи – на кладбище все становятся беззащитны). Пришлось, правда, работать с короткоствольным оружием, что я не очень любил. Но я и студентов убивать не очень любил. А работа есть работа.
У меня была фотография.
Темноволосый такой парень. Темноволосый и темноглазый. В общем-то, симпатичный. Челюсть слегка тяжеловата. Широкоплечий, довольно крепкий.
Половину отведенного на подготовку времени я честно промотался вокруг могилки Мэри. Призрака не увидел, а жаль – говорят, она была красавица. Вторую половину я потратил, разыскивая Брэда. Разыскал. Выяснил, когда его можно застать одного. Он был в драмгруппе колледжа. После занятий проводил время там. И – неизменно в пять вечера – выматывался с репетиций курить. Один-одинешенек. То ли у него ритуал такой был, то ли этот парень привык даже курить по расписанию, но выходил все шесть дней, что я наблюдал за кампусом. Корпус, в котором они репетировали, тоже был удобной штукой. Стоял рядом с рекой, что делила кампус напополам, и с одной стороны был окружен зарослями ив. Именно к этим зарослям Брэд и выходил, каждый раз сворачивая за угол от входа.
Идеально.
Подвело меня, наверное, то, что я предпочитаю стрелять с максимальной дистанции. А зрение у меня… не то чтобы плохое, но и не сверхострое. Нормальное.
День тогда выдался солнечный, и к четырем часам, когда я туда пришел и обосновался в ивах, солнце только начинало заходить. Слепило вовсю, даром что не грело – осень в Нью-Хэмпшире холодная.
То, что Брэд вышел на полчаса раньше, должно было меня насторожить. И насторожило. Но недостаточно.
А еще я не хотел торчать в Хенникере дольше, чем нужно. Торопился. Иначе я бы дождался, пока он вернется и закурит, как обычно. Или, если бы в этот раз не вышло, перенес дело бы на завтра.
Брэд завернул за угол в половине пятого. Я был уверен, что это он – темные волосы до лопаток, тяжеловатая челюсть, широкие плечи. Плащ, который он всегда накидывал поверх театрального костюма, когда выходил на перекур. Только он не остановился, не прислонился к стене, как обычно. А направился вдоль корпуса. Вдоль реки. Туда, где, если я правильно помнил, было общежитие.
Если бы только я не торопился. Если бы не был так уверен.
Я не захотел ждать. Не захотел выяснять, вернется он в студию или нет.
Я подстрелил его на ходу.
Из «зиг-зауэра» с глушителем. Чисто подстрелил, как обычно, в голову. Я не люблю работать с короткими стволами, но это ведь не значит, что я не умею с ними работать.
Выстрел пробил ему лоб. Разнес затылок. И сбросил с головы парик.
Это теперь я знаю, что они в этом своем чертовом театрике ставили «Венецианских близнецов» Гольдони. Что на главные роли взяли Брэда и Линдона, которые и правда были чем-то неуловимо похожи. Только Линдон был поменьше. Потоньше, похрупче. Светловолосый, синеглазый. И черты лица у него были чуть поизящнее. Поэтому загримировать его под Брэда было намного легче, чем Брэда под него.
А тогда я ничего этого не знал. Я только понял, что подстрелил не того парня. Растерялся. Сделал самую большую глупость из всех, что я помню: вышел из своего укрытия и подошел к трупу. К счастью, эта глупость осталось незамеченной. Мне повезло.
Если можно так сказать.
Я тогда присел радом с ним. Увидел накладные плечи, увидел уплотнитель под камзолом. Увидел утяжелившие челюсть ватные тампоны за щеками.
И окончательно осознал, что натворил.
- Я вышел за шарфом, - сказал мне потом Лин. – Представляешь, целый театр, а в реквизите зеленого шарфа нет. А у меня был. Я матери купил, думал, приеду домой на День Благодарения и подарю.
Я стискивал зубы и кивал. Я это знал. Прочитал в протоколе допроса свидетелей.
Тогда я только знал, что совершил ошибку. Большую ошибку. Непоправимую.
Я долго на него смотрел. Так долго, что дождался-таки Брэда, который вышел покурить, словно ничего не случилось. Увидев Лина и меня, он не закричал. Только попятился.
И тогда я вышиб мозги и ему тоже.
Я помню, как потом хотел бросить работу. Как мне звонил Джонас и начал было упрекать, что я сделал работу грязно, а я ему ответил, что он может оставить себе деньги и убираться к черту, а я отхожу от дел. Как он потом пришел ко мне сам, а я не открыл ему дверь, и он из-за двери говорил мне, что все в порядке, что, на самом деле, работа сделана отлично, что никаких зацепок я не оставил и боссы довольны, и что я могу забрать свои деньги, и что они меня не будут пока беспокоить, и что если мне нужны какие-то услуги…
Его боссы высоко меня ценят.
Я тогда выстрелил в дверь, чтобы он ушел. Третий патрон из того «зиг-зауэра». Я больше не стреляю из «зигов». Вообще. На самом деле, это классная «пушка» – отличная точность прицела, сменные рукояти для подгонки по руке… но я больше в жизни не притронусь к «зигу». Пусть уж будет старый добрый «кольт».
В тот день я понял, что жить с этим вот так я не смогу. Мне надо было или забыть об этом, или окончательно сдаться. И я попытался забыть. Неделю я убеждал себя, что этого не было. Неделю заставлял себя думать, что этого никогда не случалось. И когда я уже почти поверил, что я не убивал Лина – тогда он ко мне и пришел в самый первый раз.
Тогда он еще не был моей тенью, не ходил со мной бок о бок. Пришел ненадолго, только чтобы спросить:
- За что?
Я никогда не верил в призраков. Никогда не был излишне суеверен. Я был уверен, что это розыгрыш. Несмотря на то, что помнил я и эти волосы, светлые, пестрые, неровно подстриженные по последней моде чуть пониже ушей, и эти глаза – хотя когда я видел их в последний раз, в них были карие линзы. Но я его узнал. Сразу. И все равно не верил, не разрешал себе верить. Это, должно быть, какой-то дурацкий розыгрыш… или он правда чудом остался жив… или…
Или еще какая-то глупость.
Он повторил свой вопрос, и я не смог ему ответить.
И он улыбнулся.
И тогда я испугался его, в самый первый раз испугался его и выпустил в него все девять оставшихся пуль из «зига».
А он в самый первый раз сказал мне:
- Ты не можешь убить меня, Тиган.
Из-за него я сошел с ума. Я убивал людей половину своей жизни, а мне тогда было двадцать пять. Я убил столько людей, что и сам всех их не помнил. Убивал из-за денег, убивал из мести, убивал ради своей безопасности, убивал просто потому, что они переходили мне дорогу. Но моей гибелью, моим Божьим судом, моей вернувшейся с отмщением совестью стал только он – мальчишка, которого я убил ни за что.
Я стал одержим. Начал разузнавать про него – все, что мог узнать, а когда понял, что сам больше ничего не смогу, вспомнил о предложении Джонаса и связался с ним, забыв о гордости.
И когда я уже знал о нем столько, сколько он, должно быть, и сам о себе не знал – тогда он пришел ко мне снова. И остался насовсем.
***
- Я знал, что не зря сюда пришел, - Лин оглядывается по сторонам. – Где бы я еще смог поглядеть на дом знаменитости изнутри.
- Угу, - я переступаю через осколки бутылки из-под виски. – Если захочешь еще разок посмотреть на срач, скажи. Я его дома могу устроить.
Лиин тихонько фыркает.
- В роли бутылок будильники?
- Битый пластик не так опасен для здоровья.
- И что за актриса тут живет?
Я называю имя.
- Не знаю такую.
Ему неоткуда – думается мне, она прославилась уже после того, как он умер. Я пожимаю плечами. Я тоже ее не знаю.
Ключ от дома лежал в Ньюсуике вместе с диском и деньгами. И код, которым дом снимается с сигнализацией. Звездочка отдыхает на Каймановых островах, наслаждается пейзажами, и не подозревая, должно быть, что с ее собственного чердака открывается преотличный вид. На патио Берригерской виллы.
Сегодня там вечеринка. Небольшая такая. Для близких друзей.
Мы с Лином поднимаемся на чердак по небольшой винтовой лестнице. На чердаке – полутьма. Только в небольшое окно проникает мягкий свет чужих фонарей.
Вот это-то окошечко мне и нужно.
- Ты обещал не мешать.
- И не буду. Постою вот здесь в сторонке.
Я качаю головой, открывая кейс.
- Не понимаю, зачем ты здесь.
- Я тоже не понимаю, - говорит он неожиданно. – Но – захотелось. Ты же доверяешь интуиции?
Внимательно смотрю на него.
- Я – да.
- Ну так и я тоже.
- Не начинай снова про все эти совпадения. Будет мешать, это уж точно.
- Да нет, - задумчиво качает головой он. – Я и сам такой был. Всегда. Такая, знаешь, ирландская национальная особенность…
Собираю винтовку и пытаюсь вспомнить, где я мог прочитать то, что он сейчас сказал. Потому что я уверен, что в его дневнике этого не было. Он это часто о себе говорил? Кто-то из его друзей запомнил и рассказал детективам?..
Не помню, хоть убей.
Ложусь на пол. Я всегда стреляю с упора лежа. Нахожу Берригера – сперва взглядом. Вот он – такой же, как в файле. Тщательно уложенные темные с обильной проседью волосы, дорогой пиджак. Привычка поправлять кольцо на пальце каждые пять минут. Хромота на левую ногу и методичное выравнивание бабочки на шее, салфетки перед собой и всего остального, что попадется под руку.
С видеофайлом я никогда не ошибусь так, как с фотографией. Если только кто-то специально не захочет, чтобы я ошибся.
Но смысла в таком предположении нет абсолютно…
Целюсь. Сегодня целиться легко – он сидит под одним из фонарей, в профиль ко мне, и почти не двигается. Да и близко – не то что стрелять по людям-муравьям с крыш небоскребов. Даже странно, что на такой легкий выстрел позвали меня, а не кого-то подешевле. Но что-то мешает мне сосредоточиться, мешает поймать его на мушку, мешает довериться рукам. Что-то отвлекает… что-то знакомое.
Рядом с ним.
Я напрягаюсь. Ведь не нравилось мне это дело! Снова шарю глазами по освещенному фонарями патио…
И вижу Джонаса по правую руку от объекта. Джонас сидит, вытянувшись едва не в струнку – очень забавное зрелище, вытянувшийся в струнку благообразный дед в шикарном костюме. Угодливо изогнув шею, прислушивается к разговору, который Берригер ведет с кем-то, кто сидит напротив него.
И я уже знаю, чем пахло от этого дела.
Да, это интуиция, догадка, предположения. Назовите меня легковерным идиотом, посмейтесь надо мной.
Но я знаю, кто такой этот Берригер.
Это босс фирмы.
Самый главный босс.
Я обалдело опускаю дуло винтовки. Громко бормочу:
- Ч-черт!!!
И вдруг слышу за спиной отчаянный вопль Лина:
- Тиган, сзади!
Не оборачиваюсь, не трачу время на размышления – отталкиваюсь локтями и откатываюсь прочь от окна. Пуля свистит мимо моего уха, а я тянусь за своей малышкой, что так и осталась лежать у карниза, но не успеваю. Чья-то нога в тяжелом ботинке опускается мне на предплечье, и я закусываю губу, потому что черт, это больно, а я привык беречь руки, и я только надеюсь, что она не сломана…
Хотя какая теперь разница. Знаю я этот ботинок. И еще я знаю, что жить мне осталось всего ничего. Какие уж тут руки…
Поднимаю глаза.
- Привет, Тиган, мужик! – ржет Лео, глядя на меня сверху вниз. – Что-то ты расслабился, я смотрю, работу не сделал. Ну ничего, я тут за тебя все закончу.
Я молчу. Ни о чем не спрашиваю. Не о чем спрашивать. Схема, старая как мир. Нанимаешь парня убрать большую шишку, сам убираешь парня и уходишь чистым. Проще некуда. Почему я об этом не подумал?
Потому что не считал, что у Джонаса с Лео духу хватит на такое дело…
Ошибся. За ошибки приходится платить. Уж я-то это знаю.
- Ты прости, - говорит он и целится из «кольта» мне промеж глаз. – Ты мне, на самом деле нравишься. Просто работа такая.
- Господи, нет!!! – орет Лин из угла, в который зажался там, сзади. Глаза у него преогромные. Мне даже вдруг интересно становится, и что он за меня так переживает…
А Лео вдруг делает престранную вещь. Резко оборачивается. И шипит:
- Кто здесь?!
Мне некогда думать. Некогда удивляться.
Я бью его ногой снизу по яйцам. Так сильно, как только могу. Лео кричит, складывается вдвое, пистолет у него в руках прыгает, пуля вонзается в доски рядом с моей головой, а я уже перехватываю его руки, выворачиваю, заставляю выпустить «пушку» из пальцев, подсекаю под колено, и он падает лицом вниз, а я придавливаю его к полу, поставив ногу аккурат между его лопаток, и он стонет:
- Нет, Тиган, подожди!
Но я не собираюсь тратить время на разговоры. Выхватываю свой собственный «кольт» из-под штанины – рука немеет, но вроде слушается.
- Подо…
Я стреляю ему в затылок.
Тело у меня под ногой дергается. Замирает. Из-под его лба начинает вытекать черная в полутьме кровь.
И тогда я позволяю себе расслабиться. Глубоко вздохнуть. Прислониться к стене рядом с окном.
И посмотреть на Лина.
Лин выбрался из угла. Не обращает внимания на труп Лео, глядит на меня. На его мордочке написано настолько искреннее облегчение, что мне опять становится удивительно – да почему же?..
Хотя это и не самое удивительное из всего, что здесь сейчас творится.
- Нам надо уходить отсюда, - нервно говорит Лин. – И в квартире у тебя оставаться нельзя. Джонас скоро поймет, что что-то сорвалось. И будет стараться тебя уничтожить.
Но я не даю сбить себя с толку, хотя и знаю, что он прав. Качаю головой. И все смотрю на него.
- В чем дело? – неуверенно спрашивает он. – Что не так?
В его глазах – мольба. Непонятная, горячая. Но я снова качаю головой. И говорю ему:
- Он. Тебя. Слышал.
***
- Он не меня слышал. Он не мог меня слышать. Ты же понимаешь.
- Я тоже так думал. Но он…
- Да нет же. Просто что-нибудь скрипнуло. Обвалилось. Ты же видишь, в какой бардак эта дура превратила дом. Где-то что-то упало, может быть, вот ему и показалось, что сзади кто-то есть. Но не я, Тиган. Меня он услышать не мог.
- Зубы мне заговариваешь.
- И не думаю.
- Именно этим и занимаешься. Хорошо, а откуда ты знал, что он ко мне подкрался? Что собирается выстрелить?
- Ты слышал, как он подходит, - отчаянно говорит он. – Просто слышал, и все. Как в тот раз, когда увидел у него в кармане «кольт»…
- Ни черта я не слышал.
- Ты просто об этом не думал! Ты же так удивился…
- Брехня.
- Ты сам его заметил, - упрямо настаивает Лин, присев на край стола. Рядом с брошенной мною туда «пушкой». – Ты услышал его, а он услышал какой-нибудь шорох. Только и всего.
Я качаю головой. Опрокидываю в себя виски. Мы заперлись в комнате придорожного мотеля. Едем в Вегас. Лин ведь прав – я сам прав? – неважно, но в Лос-Анджелесе мне сейчас оставаться нельзя.
Ему, стало быть, тоже.
- Почему ты так за меня беспокоишься, Линдон? – спрашиваю я. – Если бы я тебя придумал, ты бы не стал так за меня беспокоиться. Ты бы помнил, что я с тобой сделал.
- Неужели непонятно? – устало говорит он.
Я глотаю еще порцию «Джека». Сегодня мне просто необходимо напиться. Просто жизненно необходимо.
- Непонятно. Объясни.
Он опускает голову. Светлые космы завешивают глаза. Ему давно пора стричься, но, похоже, у призраков нет своих парикмахерских. Я как-то спросил его, как так выходит, что у него отрастают волосы. «У мертвецов растут волосы, - ухмыльнулся он тогда. – Ты разве не знал?» Сказочка…
- Все очень просто, - поясняет он, не глядя на меня. – Не будет тебя – не будет и меня. Ты ведь единственный, кто не хочет, чтобы я был мертв.
Очумело мотаю головой. Не могу в это поверить.
- Твоя мать?
- Ты же знаешь, она умерла.
- Твой парень?
- Поссорились за два дня до того.
- Твой отец?
Он кривится.
- Я думаю, он был рад обо мне забыть, - бормочет он. – Он читал мой дневник. Вызнал про меня все. Сказал, что не желает больше ничего обо мне знать. Мне бы, даже, наверное, и денег не хватило закончить колледж, потому что он больше не собирался за меня платить…
Он замолкает, ждет, должно быть, пока я назову кого-нибудь еще, кому до него должно быть дело, но я молчу. Молчу, ни произвожу ни звука, и он вскидывает голову, обеспокоенный долгим молчанием.
И нервничает еще больше, видя мою улыбку.
- Что? Что ты там еще выдумал?
- И откуда я должен был это знать? – мягко спрашиваю его я. – Ну же, маленький призрак. Порождение моего больного мозга. Скажи мне.
- О чем ты?
- Что ты поссорился со своим парнем. В колледже ведь не знали, что ты ходишь по мальчикам, Лин, потому ты и прятал свой дневник так, что даже полиция его отыскала только при повторном обыске, так? Никто, ни в единственном протоколе, не говорил об этом. Я читал их все. И про твоего отца – откуда бы мне это знать? Он сказал отличную речь на твоих похоронах, знаешь? Даже слезу пустил. Не думаю, чтобы он кому-то проговорился…
Он паникует, и глаза у него становятся все больше и больше.
- Ты прочитал в дневнике! – кричит он. – В том самом дневнике! Ты же сам сказал, ты брал его из вещдоков…
Я качаю головой. И закусываю губу, чтобы не закричать, ничем не выдать, как горячо, как жарко растет во мне внезапная, неожиданная, нерушимая вера.
- Ты не помнишь. Ну конечно, прошло ведь пять лет. Только я могу помнить такие вещи пять лет. Для меня они очень, очень много значат… В дневнике этого не было, Лин. Твой дневник заканчивался записью, сделанной в апреле. За полгода до того чертова октября. Одной-единственной записью. «Дурацкая это была идея – вести дневник». Как ты недавно сказал. И больше там ничего не было, Лин. Ничегошеньки. Я еще думал, почему ты не выкинул его. Не уничтожил.
Он прикусывает губу.
- Я и правда забыл, - тихо говорит он. – Совсем. Та запись – после того, как отец мне его вернул… я перестал вести дневник после этого. Но избавиться от него не смог. Глупость такая… сентиментальная…
- Нет, - говорю я. – Он просто был слишком хорошо написан. Ты не мог выкинуть вещь, которую написал хорошо. Чем бы она ни была. Да, Лин?
- Да, - все так же тихо говорит он. – Да…
Я поднимаюсь из кресла. Он поднимается со стола. Я шагаю к нему. Он делает шаг назад.
- Я не понимаю, - шепчет он. – Как же так… не понимаю…
- Каково это? – спрашиваю его я. – Каково это, Лин? Считать себя призраком… чужой галлюцинацией… считать себя никем и почти ничем… считать себя мертвым… и все это время быть живым? Каково это? И зачем ты все это время такое с собой творил?
- Нет, - мотает он головой, - нет. Я же помню. Помню, как умер. Это невозможно. Я в это не верю…
- А я верю, - говорю я и не лгу. Не лгу ни на йоту, потому что я действительно верю, и эта вера настолько сильна, настолько огромна, что почти причиняет мне боль. Но я об этом не жалею. Ни на секунду. – Я – верю!
- Нет, - он продолжает отступать. – Нет. Так не бывает. Такого просто быть не может.
- Быть, - говорю ему я, - может все. Понимаешь, Лин… все дело в вере.
Он собирается мне возразить. И меня как током бьет от неожиданности, когда выражение в его глазах вдруг меняется.
Он протягивает руку. Хватает мой «кольт» со стола.
И орет мне:
- Пригнись!
Я пригибаюсь. Это рефлекс. Рефлексы работают всегда. Даже если у меня от изумления отказала любая способность думать, даже если от вида Лина с пистолетом в руке у меня случается самый что ни на есть шок…
А Лин с пистолетом в руке – в руке, которая совсем, ни капли не дрожит – Лин нажимает на курок, и пуля проносится у меня над головой, и от окна, спиной к которому я стоял, раздается сдавленный хрип и металлический стук – я знаю этот стук, так стучит пистолет, если уронишь его на землю – и тогда я оборачиваюсь и вижу через распахнутое настежь (калифорнийское лето!) окно, как невзрачный типус в темной футболке и старых джинсах валится назад, спиной в темную придорожную ночь. Звук падения – словно мешок с картошкой на землю плюхнулся.
Или мешок с дерьмом. Так уж точнее будет.
- О Господи.
Я оборачиваюсь к Лину. Лину, который смотрит на мою «пушку» так, словно держит в руках ядовитую змею.
- О Господи, - медленно повторяет он.
И я понимаю, в чем дело.
Он мог сидеть на стуле у меня в кухне. Мог сидеть на окне у меня в спальне. Мог ложиться ко мне в постель, правда, под ним не скрипели пружины.
Но он никогда не делал ничего подобного.
Никогда не передвигал вещи.
Он ведь считал, что не может.
И я ведь, если честно, тоже так считал…
Он роняет пистолет. Поднимает на меня глаза.
- Я же говорил тебе, Лин, - напоминаю ему я и не могу сдержать широкую, довольно глупо, должно быть, выглядящую улыбку. – Я верю. Я был такой дурак, что не верил. Честное слово. Прости меня.
Он не отвечает. Он, кажется, не может говорить. Потерял дар речи. Все переводит взгляд с меня на свои руки и обратно.
А я снова шагаю вперед, пользуясь его оцепенением, пользуясь тем, что он забывает от меня отшатнуться. Протягиваю руку.
И прикасаюсь к нему.
Наконец-то, по-настоящему – прикасаюсь.
Кожа у него теплая. Гладкая. Волосы – мягкие, словно хлопковый пух. А губы неожиданно жесткие. Почти как у меня самого.
Ничего. Мне это нравится.
Теперь мне нравится в нем абсолютно все.
Он вздрагивает. Смотрит на меня беспомощно.
И наконец тоже верит.
- Тиган?..
- Иди сюда, Лин. Давно хотел это сделать.
И он идет, и я обнимаю его, и да, да, он настоящий, абсолютно настоящий, от проступающих под рубашкой ребер до щекочущего мне шею дыхания. И то, что оставляет влажный след у меня на щеке, ползет соленым ручейком в подбородку – тоже настоящее.
- Не реви. Господи, Лин, ну зачем ты ревешь-то?..
- Я поверить не могу, - шепчет он, задыхаясь, - поверить не могу…
Но это неправда, потому что он уже поверил.
Хотя одной только моей веры нам хватило бы на двоих.
И я отодвигаю его, и заставляю поднять голову, и Боже правый, он улыбается, плачет и улыбается. И это самая замечательная в мире улыбка – как я мог ее бояться? И тогда я наклоняюсь и целую эти странно жесткие губы, потому что, Лин, мой маленький призрак, мой самый страшный грех, ты, который давно стал мной, частью меня, тем, без чего я себя не мыслю, - я ведь не вру. Я и в самом деле давно хотел это сделать.
- Ух ты, - говорит он потом, утирая губы тыльной стороной ладони. – Никогда бы не подумал, что вот это когда-нибудь случится.
А я ведь думал. Но никогда бы в этом не признался.
Интересно, он по-прежнему может читать мои мысли?
Наверное, нет.
И не надо.
Если он захочет знать, что я думаю – я сам ему скажу.
- И что же нам теперь делать?
- Драпать, - говорю я. Он недоуменно поднимает на меня глаза, и я повторяю: - Драпать, причем чем быстрее, тем лучше. Пока никто не обнаружил под окном нашего друга. Ладно еще, что я, растяпа, глушитель с «пушки» не снял…
Лин фыркает.
- Ты просто кошмар какой-то, - говорит он. – Смотри, что ты из меня делаешь. Первое, что я сделал в новой жизни – пристрелил человека.
- Ты жалеешь?
Он раздумывает пару секунд, не сводя с меня глаз.
- Нет, - говорит он наконец.
- А я жалею, - говорю я вполне искренне. – Правда, жалею. Но, думаю, я смогу с этим жить.
Он снова прикусывает губу. И таким своим движением склоняет голову набок.
- Знаешь, - отзывается он, - и я пожалуй тоже… смогу.
***
Я просыпаюсь не от будильника. В первый раз за долгое, очень долгое время.
Просыпаюсь от солнца, светящего мне в лицо.
Заслоняю глаза рукой, прежде чем их открыть. Щурюсь, кошусь в окно. Так и есть. Занавески раздвинуты аж до самых его краев. Это как это? Я же помню, как задергивал их вечером, это привычка, выработанная годами, такие за раз не вытравливаются…
А потом я понимаю, кто это сделал.
Убираю от глаз руку, оглядываюсь.
В комнате его нет.
На секунду у меня сердце останавливается. Потом снова начинает биться – постель рядом со мной смята и все еще дышит теплом. Мало ли. Тут есть еще масса мест, где он может быть. Старый домишка на границе Невады с Калифорнией, который я вчера снял, конечно, маленький, но удобства тут есть. Сортир, ванная комната… и кухня.
Я выхожу из спальни. Иду в коридор. Но его нет ни в сортире, ни в ванной комнате, и в кухне я его тоже не нахожу, и тогда я снова начинаю нервничать. Не то чтобы моя вера поколебалась… только страшно немного.
Не хочу терять его еще раз. Только не сейчас…
А потом я вижу узкую дверь, ведущую из кухни на задний дворик. Подхожу к выходящему на тот дворик окну. И вижу его. Стоит ко мне спиной, лицом к степи, и его волосы треплет ветер. На что он там такое загляделся, интересно…
Надо будет потом спросить.
В углу, на старом табурете стоит моя сумка. Вытаскиваю из нее банку растворимого кофе, пакет с сахаром и пачку сигарет. Наливаю воды в старый кофейник, ставлю на едва живую электрическую плитку. Открываю шкафчик – о, ну хоть чашки тут есть, и притом чистые. Достаю одну, споласкиваю на всякий случай. Потом, подумав, беру вторую. Насыпаю в свою кофе и сахар, тянусь за пачкой, вытряхиваю сигарету.
Дверь скрипит.
Я не смотрю в ту сторону. Прикуриваю, затягиваюсь. Только потом оборачиваюсь.
Он сидит на табурете так же, как и на стуле – одна нога подтянута к груди, вторая свешивается, а голова склонена на бок. Сердце у меня екает.
- Привет, - говорит он.
- С добрым утром, - отзываюсь я.
- Да уже полдень.
- Ну, с добрым полднем.
Он улыбается. На секунду мне становится почти жутко. Он, должно быть, замечает это. Прищуривается.
- Чай вреднее кофе?
- Ага.
- И наркотики вреднее сигарет.
- Несомненно.
- А кто хуже наемных убийц?
Смотрю на него пристально. В шельмовские-прешельмовские его синие глаза.
- Убийцы-маньяки, - говорю я. – И пьяные водители.
- Принято, - тут же говорит он, и у меня отлегает от сердца.
И все-таки…
Кофейник шипит, закипая. Я выключаю плитку. Снова смотрю на Лина. И спрашиваю, так беззаботно, как только могу, так, чтобы он ни за что не догадался, как напряглось все у меня внутри:
- Кофе будешь?
Секунда. Сердце стучит, стучит, колотится в самом горле. Я верю, верю, только, чтобы я поверил в это навсегда, мне надо еще чуть-чуть, еще совсем немного, и я едва доживаю до конца этой секунды.
А потом он снова улыбается. И отвечает мне:
- Да.